Интервью с Натальей Таубиной, директором фонда «Общественный вердикт», об этических ограничениях в работе НКО.
Одним из партнеров Центра «Трансперенси Интернешнл – Р» в рамках проекта по повышению прозрачности некоммерческих организаций стал фонд «Общественный вердикт».
Эта правозащитная организация работает с 2004 года и обрела известность во многом благодаря своей деятельности по привлечению к уголовной ответственности представителей правоохранительных органов России, превысивших свои служебные полномочия. В частности, «Общественный вердикт» добился справедливого суда над полицейскими в Московской, Иркутской областях, Пермском и Краснодарском краях и в других регионах.
В настоящий момент фонд занимается резонансным делом капитана полиции Рахаева, в рамках которого уже добился отмены обвинительного приговора подсудимому.
О проблемах соотношения прозрачности и этических ограничений в работе фонда мы поговорили с его директором, — Натальей Таубиной.
С какими проблемами сталкиваются правозащитные организации в вопросах прозрачности и открытости?
Мы работаем по конкретным делам, и делам, порой, довольно чувствительным для пострадавших. В ряде случаев мы вынуждены по просьбе наших клиентов не упоминать их настоящие имена — это одна сторона. Наше законодательство накладывает ограничения в части публикаций данных несовершеннолетних, ставших жертвами преступления, либо совершивших его — это вторая сторона. Третья связана с тем, что дела, как правило, содержат большое количество разной персональной информации вплоть до семейных историй. И тут встаёт вопрос хранения информации, защиты ее от возможного хищения.
Вы делитесь опытом по этому вопросу с коллегами по гражданскому обществу, занимающимися аналогичной деятельностью?
Целенаправленно подобная практика не осуществляется. Упомянутые законы накладывают на всех нас одинаковые ограничения, и в смысле следования норме наша деятельностью будет схожа.
Насколько я знаю, у «Комитета против пыток» есть правило, что они не берутся за дела, где пострадавший отказывается от публичности, рассказа о деле в средствах массовой информации. У нас такого жесткого правила нет, хотя мы, безусловно, предпочитаем работать там, где пострадавший готов выносить ситуацию на публичное обсуждение. Наша цель — изменение практики в общем, на системном уровне, а отсутствие публичного обсуждения практически гарантированно не приведет к изменению ситуации в глобальном смысле.
У вас есть внутренние инструкции по работе с персональной информацией заявителей?
Да, мы начинаем работать только в том случае, если есть заявление от потерпевшего или его уполномоченного (например, родственников отбывающего срок в местах лишения свободы) в наш адрес. Помимо заявления об оказании помощи, потерпевший должен подписать согласие на обработку его персональных данных, и там указываются особенности по части публикации информации о его деле.
Согласны ли вы с тем, что общественные организации, которые избегают публичности, не работают на общественное благо?
В любом виде деятельности нужно знать меру: плоха как очень тихая работа, так и вселенский шум. в первом случае невозможны институциональные изменения; во втором можно пресытить общество, и его внимание уже не будет привлечено к какой-нибудь более серьезной проблеме, возникшей в той же сфере. в целом, тихое решение проблем — это помощь конкретным людям, и в отдельных ситуациях подобная тактика идет только в плюс, в других же — наоборот. Например, добиться привлечения к ответственности должностных лиц тихими методами практически невозможно.
А насколько для вашего сектора гражданского общества вообще актуальны темы прозрачности?
У меня нет ощущения, что у сектора есть однозначное понимание и видение относительно прозрачности. Большая часть НКО вообще не задумывается на эту тему — они на своём локальном уровне делают свое дело, и их знают и власти, и граждане. Им доверяют, к ним обращаются, и этого достаточно.
Действительно ли граждане знают о деятельности некоммерческих организаций?
В головах у людей, конечно, каша. Мы это видим на примере обращений в нашу организацию: нередко нас воспринимают как некую властную структуру, которая может решить все проблемы. Объяснить людям, что мы почти ничем не отличаемся от них по возможностям, стоит определенных усилий. Но если человек столкнулся с проблемой, и в его регионе есть организация, проявившая себя в этой сфере, то люди знают куда обращаться и обращаются.
Какие области работы вашей организации кажутся вам потенциально опасными с точки зрения этики?
У нас уже сложился определенный порядок, который было бы правильнее всего закрепить каким-то внутренним документом. Например, гражданину не очевидно, как долго рассматривается дело, какие могут быть по нему решения. У нас есть практика, что в отдельных случаях, когда дело требует безотлагательного вмешательства, принятие решений о начале работы, о первых действиях доверяют мне (в частности, это касается задержаний на мирных протестных акциях).
Вот людей повезли в отделение полиции. Понятное дело, что мы не можем ни справку составить, ни на правление направить, на это нужно время, а адвокат людям нужен сейчас там в отделе полиции. и вот в таких случаях правление доверяет мне принять решение о немедленном подключении адвоката и обсуждает уже дальнейшие шаги по делу впоследствии. Но все это не входит в какой-то свод правил, они существуют разрозненно, и отсутствие единой системы может приводить к задержкам в рассмотрении дел — это основная проблема.
У вас есть принципы рассмотрения дел и принятия их в производство?
Это положения Европейской конвенции. Мы приступаем к рассмотрению, если есть основания полагать, что был нарушен тот или иной её принцип, норма. Особенно это касается приоритетных для нас статей: право на жизнь, запрещение пыток, право на свободу и личную неприкосновенность, право на справедливое судебное разбирательство, свобода собраний и объединений. Приоритетом для нас является правоохранительная система, хотя и дела, касающиеся других госорганов, мы тоже берем. При этом нам важно иметь не только слова заявителя, но и какое-то документальное подтверждение этих слов, просто со словами работать невозможно.
А есть ли из этого правила исключения? В каком случае вы откажитесь рассматривать дело?
Нам безразлично, кто к нам обращается: мы защищаем и бывших и действующих полицейских, которых, например, обвиняют в пытках. Есть момент, который связан со сроками: если дело произошло десять лет назад, и нет никаких документов, подтверждающих то, что человек это время пытался что-то делать, то с ним практически невозможно работать. Важно понимать, что не всегда дела бесперспективные, но если произошли, например, жестокое обращение или пытка в 2004 году и с той поры потерпевший не предпринимал никаких попыток восстановить справедливость, то в 2015 году привлечь виновных к ответственности практически нереально.
Бывает ли, что вы понимаете, что какое-то определенное дело бессмысленно даже передавать на рассмотрение правлению?
Да, к нам приходят «городские сумасшедшие». Но даже в таких случаях, мы передадим заявление на рассмотрение правлению, чтобы не было решения отдельного лица, а было именно коллективное решение высшего органа. Если же мы сталкиваемся с совсем уж «белибердистикой», то будем сами отказывать невзирая ни на что, а если есть за что зацепиться, но мы понимаем, что в этой ситуации окажемся бессильны, то мы вынесем принятие решения на уровень правления. И это именно потому, что мы стараемся ответственно относиться к принятым решениям и, если дело попадает в наше производство, то мы его будем вести до восстановления справедливости. А это и временные, и людские, и финансовые ресурсы, которые у нас совсем не безграничны.
Интервью подготовил Андрей Жвирблис.
